Нет, я далеко не идеалист. И не питаю иллюзий: технологии всегда являлись темой секретной. Китайцы в Средние века хранили тайну производства качественного фарфора и шелка, арабы — рецепт дамасской стали, европейцы… Впрочем, в те времена им-то и скрывать было особенно нечего, так как по технологиям наследники великой Римской империи здорово отстали от остального мира. Коммерческая тайна существовала всегда. Но ученые обменивались фундаментальными знаниями. И такого рода наука являлась связующим звеном между различными, далеко не всегда дружественными регионами. Потом же философская идея интеллектуального развития для блага человечества трансформировалась в теорию достижения крепкого мира (возможно, с некими конфронтациями, но без боевых действий). С достаточной долей идеализма предполагалось: прорывные открытия позволят накормить, одеть, обогреть и обеспечить всем необходимым людей независимо от пола, возраста, национальности и места проживания. И причина жестких конфликтов — бескомпромиссная борьба за ресурсы с неизменными жертвами и гуманитарными катастрофами — отпадет сама собой.
Идея мира во всем мире и взаимовыгодного многовекторного сотрудничества при всем своем внешнем утопизме начинала приобретать некие черты реальности в конце XX века. При бескомпромиссной конкуренции в гонке вооружений по широкому спектру прорывных направлений удавалось достигнуть взаимопонимания и даже партнерства. Например, советско-американская программа «Союз — Апполон» реализовывалась в 1970-х. Хотя на политическом и идеологическом фронте отношение сторон было весьма наивно называть благостным.
Казалось, что модель глобального мира еще сильнее сблизит государства в деле совместного прогресса. Тем более что прорывные разработки дорожали с экзистенциальной динамикой. И весьма много проектов оказывались слишком дорогими даже для богатого западного мира. Скажем, строительство той же Международной космической станции: из-за дороговизны проекта консорциум западных стран решил привлечь Россию в начале 1990-х. В те времена Москва деньгами значительно помочь не могла. Но у нее были бесценные компетенции и опыт в выведении на орбиту станций «Союз» и «Мир».
Развивалось международное сотрудничество в таких чувствительных отраслях, как энергетика, физика элементарных частиц, медицина, фармакология… Словом, во всех тех направлениях, которые требуют сегодня для прорыва уже почти триллионных инвестиций, фундаментальных исследований по десяткам научных направлений, участия сотен и тысяч ученых напрямую и десятков тысяч — опосредованно.
К сожалению, эра интеллектуального взаимодействия если не подошла к концу, то вызывает уже сомнения. Западные научные институты и организации активно обрубают каналы сотрудничества с белорусскими и российскими коллегами. И CERN — далеко не единственный, но очень масштабный пример. Конечно, Европейский совет по ядерным исследованиям испытывает политическое давление. И решения в этой организации принимают не совсем ученые. Прямо скажем — даже вовсе не они, а представители министерств стран — учредителей CERN. Их на сегодняшний день 23, хотя в проектах организации участвуют ученые из почти 100 стран.
Несомненно, политика всегда влияла на научное сообщество. Определенно в каждой стране сотрудничество в инновационной сфере находилось под контролем спецслужб с разной степенью пристальности. Полной свободой наука, будем объективными реалистами, никогда не обладала. И понятно, что политизация CERN — дело рук не физиков, а западных чиновников. Но беспокоит другой вопрос: интеллектуальное сообщество всегда открыто выступало за гуманистические идеи сотрудничества. Иногда они звучали наивно, не совсем отвечали политическим и стратегическим стремлениям истеблишмента, иной раз за плюрализм мнений страдали видные ученые. Но элита мысли всегда выступала за позитивную повестку. А сейчас — тишина. Почти полный штиль. Надо признать, что белорусско-российское сообщество более ярко говорит о приверженности гуманистическим позициям. Даже если это иной раз звучит несколько вразрез с действительностью. Но традиции науки в ее интернациональности остаются.
К сожалению, в общем и целом мировые интеллектуальные элиты в значительной степени подверглись деформации нашего времени. У технологического прорыва пропала миссия — познание нового во благо человечества. В большей степени научно-исследовательская работа на том же Западе превратилась всего лишь в один из видов бизнеса. С минимизацией морально-этических принципов, но с широким использованием инструментария конкуренции с нулевым результатом, когда ключевая цель — стать царем горы и удерживать эту позицию почти любыми силами и средствами.Нередко далеко не всегда научными: через суды из-за патентов, переманиванием ведущих специалистов, банальной покупкой или даже недружественным поглощением конкурирующих компаний, которые вызывают опасения… Конечно, в чистой науке прошлого тоже было соперничество. Но оно являлось конкуренцией развития, стремлением обогнать коллег, а не желанием ставить им палки в колеса. Сейчас прогресс в силу своей тотальной коммерциализации, как видится, перешел в стадию сдерживания. Главное — не стать лидером и поддерживать этот высокий статус реальными достижениями. Намного важнее — не дать себя обогнать.
Увы, тренд весьма тревожный. Так как если научно-техническая мысль будет развиваться по этому треку, то индустрия новых знаний превратится из фактора прогресса в источник деградации. И эти тенденции уже начинают ярко проявляться. Возможно, я и ошибаюсь в своем пессимизме, но самую высокую эффективность бурно развивающиеся коммуникационно-вычислительные технологии демонстрируют в манипулировании как общественным мнением, так и сознанием. И эти рычаги управления служат далеко не на благо развития общества. И уже (в этом сходится подавляющее большинство стран независимо от отношения к демократии английского образца) технологический прорыв в этой области несет больше рисков, чем позитива. Это данность, в которой приходится жить и с которой приходится считаться. И надеяться, что в конечном итоге стремление к прогрессу перевесит тягу к доминированию.
volchkov@sb.by
